Недавно по радио в литературных чтениях передавали рассказ, посвященный началу века. Главный герой, интеллигент, переживший революцию, вспоминает последние «предгрозовые» годы. Как и многие, он считал себя тогда поклонником Толстого. Но как-то раз встретился ему монашек-странник и в один миг поднял на смех нашего героя с его модным толстовством.

Что же выставил православный человек в вину мятежному графу и почему счел его бунт пустым и нехристианским?

Он сказал то же, что десятки, сотни раз будут повторять о толстом и после, желая опорочить и принизить его анархическое евангелие, его проповедь и его идеал.

Нам говорят со снисходительной улыбкою:

- Что Толстой?.. Как и все анархисты-бунтари – из князей и графьев; тщеславный, взбалмошный человек, пожелавший слыть оригиналом. В молодости – помещик, воспитанный дурно, развратник. Увлекавшийся женщинами, «военный корреспондент» Севастополя, выпивоха – вдруг, став стариком, обращается из Савла в Павла. Его пугает война – он говорит «не убий», не может волочиться за дамами – призывает к воздержанию, ему хочется стать знаменитым – ругает церковь, нужно слыть оригиналом – пашет сам землю. Говорит – «раздайте все» – и остается помещиком, проповедует любовь к ближнему и ругается с собственною женою.

И в те годы, и вчера, и сегодня – религиозные фанатики так же, как и новоиспеченные верующие (потому что так модно), развращенные бездействием интеллектуалы, - все они будут, - кто смиренно склонив очи долу, кто со сладостною усмешечкою, - говорить вам эти слова.

А между тем, народный порыв, желание «идти к Толстому» – остается и будет поныне и присно.

В чем же феномен Толстого? В том ли, что он «зеркало русской революции», как писал Ленин? В особом литературном стиле? В стремлении к филантропии и душеспасительству?

В России с XVIII века начинается традиция дворянски-интеллигентского радикализма. Радищев едет из Петербурга в Москву, заходя в крестьянские избы, декабристы встают в каре – под пули и картечь, наконец, тысячи студентов идут в народ, - но народ отторгает и дворян, и декабристов, и землевольцев. Не помогает стремление к труду, не помогают и переодевания в народные рубахи, вид «господина», тянущего соху, только настораживает крестьянина.

И вдруг - граф, занимающийся ручным трудом и пишущий тут же книги, - не вызывает недоверия, а ведет подсчет сотням и сотням листков, идущих ему от малограмотных простых людей.

Там крестьяне читают вместе Евангелие – и их высылают за это в Сибирь; здесь странник не снимает шапки перед судьею, ибо не хочет видеть в нем «власть»; а тут десяток молодых людей отказываются идти в армию, потому, что толстой напомнил заповедь Христа «не убий»…

Толстой – почти единственный настоящий интеллигент, который сумел, вопреки дистанции между элитой и народом, прямо обратиться к самым широким слоям русских земледельцев и работников. Его проповедь пробила брешь в полицейской поруке, связавшей цепями рабства общинную деревню. Слова Евангелия, истолкованные им гуманистически и анархически, стали наилучшей формой пропаганды, - ибо христианство являлось единственным стержнем, пронзившим и связавшим все прослойки и глубины русского народа.

Его проповедь, простая и понятная, буквально сокрушила при этом не только подлейшую суть и глупость правительства, суда, но и полицейскую сущность церкви, вживленной в российский государственный аппарат.

Церковь, по Толстому, не только ставит себя, не имея на это никаких прав, между нравственным законом (Богом) и человеком, не только раздает векселя на «спасение души», но и является чисто формальной чиновничьей иерархией, верным агентом государства, послушно продающим все «тайны» исповеди и доносящей о любом сомнении и инакомыслии крестьянина, рабочего, интеллигента. Она не выступает против смертных приговоров и продолжает благословлять перед казнью. Она утопает в роскоши, не становясь на сторону обездоленных. Она так же безнравственна, как и государство, и поэтому является его оплотом.

Действительно, вопреки мнению сегодняшней «либеральной публики», церковь никогда не была столпом нравственности, и уж особенно в начале ХХ века, когда не только не осудила даже «Кровавого воскресенья», но и отпускала грехи солдатам, занимавшимся расстрелами…

Ударив по церкви, Толстой качнул крестьянский мир к осознанию нового общинного строя, - при котором община не скидывает покорно деньги в общую шапку налога, не выдает ежегодно пушечное мясо для войн, не помогает полицейским сдирать штаны и сечь инакомыслящего, а встает на защиту каждого своего члена, отвергает вмешательство государства в свою внутреннюю жизнь. Лев Николаевич открывал перед крестьянами и рабочими новый мир, и лишь жестокие репрессии имперских и советских властей остановили движение по этому пути.

Воистину колоссально воздействие толстовства на русскую интеллигенцию. Его проповедь нашла отклик как в интеллектуальной элите, писательской, творческой среде, так и среди простых земцев, служащих, студентов, рядовых священников. Он постоянно ведет огромную переписку с художниками и литераторами, его идеи подталкивают творческую мысль (вспомним, хотя бы, рассказы Леонида Андреева «Христиане» и «Рассказ о семи повешенных»), его голос всегда против расстрелов, экзекуций и карательных мер.

Самая смерть Толстого становится причиной пробуждения интеллигенции от наркотического сна декадентских лет. Ведь уход Толстого из Ясной Поляны, шаг «в народ», стоивший ему жизни, произошел в момент глухого застоя, смертной тоски и «веховского» презрения к народу. Среди всеобщего сплина это известие порождает взрыв, и впервые после 1905 года он выплескивает на петербургские улицы волну людей, протестующих против продолжающихся смертных казней. Они выходят, не боясь жестокой расправы, ведь Толстой умер за это, - чего же еще бояться после этого?

Ленин пишет о зеркале русской революции. Нет, Толстой никогда не был этим зеркалом, ибо вся революция стараниями всяческих партий, авангардов, и в силу жестокой тупости царской бюрократии пошла наиболее разрушительным трагическим путем. Высокая нравственная сила движения, отказу от государственных методов и институтов, гуманизм и самоуправление не стали ее стержнем. Но толстовство как течение, приобретавшее иногда скрытые, религиозно-нравственные, иногда открыто анархические формы, продолжало существовать, потому что изъять из обращения творчество Толстого было невозможно.